Этой ночью отчаянно сложно не раствориться
В пустоте без границ, удержаться и не напиться,
Когда сердце (живое ещё) бьётся вольной птицей,
Что которые сутки не может освободиться.
Я пишу тебе сотни и тысячи рваных строчек,
Заполняет пространство бумаги корявый почерк.
Может, это удел обреченных и одиночек -
Умирать раз за разом в холодных оковах ночи.
До тебя не добраться ни вброд, ни в моторной лодке.
Мои мысли развратны до дрожи, но речи кротки,
И я знаю, что внешне похожа на идиотку,
Когда слышу ласкающих слух интонаций нотки.
Я хожу по квартире как зомби едва живая,
И черта, за которой врачи уже не спасают,
Для меня позади. Если ангелы всё ж бывают,
То тебя, мой красивый, мне выписали из рая.
Боженька всемогущий, в ладонях держащий Землю,
Мне не хочется дергать тебя, когда люди дремлют.
Я нечасто с тобой говорю, еще реже внемлю,
Но, прошу, пусть он будет здоров, мой красивый Эндрю.
В пустоте без границ, удержаться и не напиться,
Когда сердце (живое ещё) бьётся вольной птицей,
Что которые сутки не может освободиться.
Я пишу тебе сотни и тысячи рваных строчек,
Заполняет пространство бумаги корявый почерк.
Может, это удел обреченных и одиночек -
Умирать раз за разом в холодных оковах ночи.
До тебя не добраться ни вброд, ни в моторной лодке.
Мои мысли развратны до дрожи, но речи кротки,
И я знаю, что внешне похожа на идиотку,
Когда слышу ласкающих слух интонаций нотки.
Я хожу по квартире как зомби едва живая,
И черта, за которой врачи уже не спасают,
Для меня позади. Если ангелы всё ж бывают,
То тебя, мой красивый, мне выписали из рая.
Боженька всемогущий, в ладонях держащий Землю,
Мне не хочется дергать тебя, когда люди дремлют.
Я нечасто с тобой говорю, еще реже внемлю,
Но, прошу, пусть он будет здоров, мой красивый Эндрю.